Неточные совпадения
Как только пить надумали,
Влас сыну-малолеточку
Вскричал: «Беги за Трифоном!»
С дьячком приходским Трифоном,
Гулякой, кумом старосты,
Пришли его
сыны,
Семинаристы: Саввушка
И Гриша, парни добрые,
Крестьянам письма к сродникам
Писали; «Положение»,
Как вышло, толковали им,
Косили, жали, сеяли
И пили водку в праздники
С крестьянством наравне.
― Я
пришел вам сказать, что я завтра уезжаю в Москву и не вернусь более в этот дом, и вы будете иметь известие о моем решении чрез адвоката, которому я поручу дело развода.
Сын же мой переедет к сестре, ― сказал Алексей Александрович,
с усилием вспоминая то, что он хотел сказать о
сыне.
Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развиться; учитель-француз был отпущен, потому что
сыну пришла пора на службу; мадам была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны;
сын, будучи отправлен в губернский город,
с тем чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо того в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это то, что называется в простонародии шиш.
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя
придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом,
с этого вечера Разумихин стал у них
сыном и братом.
— Я
пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он
с тем же порывом, — я
пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что
сын ваш любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, все это была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…
Умер у бабы
сын, мать отстала от работы, сидела в углу как убитая, Марфенька каждый день ходила к ней и сидела часа по два, глядя на нее, и
приходила домой
с распухшими от слез глазами.
— Конечно, я должен бы был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем
с вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — Андрей Петрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но вы —
сын его, и так как я знаю ваши к нему чувства, то на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю, если вас предупрежу. Вообразите, он
приходил ко мне
с вопросом: «Если на случай, на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль бы я взять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.
В Петербурге у Нехлюдова было три дела: кассационное прошение Масловой в Сенате, дело Федосьи Бирюковой в комиссии прошений и, по поручению Веры Богодуховской, дело в жандармском управлении или в 3-м отделении об освобождении Шустовой и о свидании матери
с сыном, содержащимся в крепости, о котором
прислала ему записку Вера Богодуховская.
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду. А
сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший
сын мой, позвольте вам приказать за мною следовать! Фон Зон, чего тебе тут оставаться!
Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка
с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка есть… Эй, фон Зон, не упускай своего счастия!
Софронов
сын, трехаршинный староста, по всем признакам человек весьма глупый, также пошел за нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат
с огромными усами и престранным выражением лица: точно он весьма давно тому назад чему-то необыкновенно удивился да
с тех пор уж и не
пришел в себя.
Но Федос, сделавши экскурсию, засиживался дома, и досада проходила. К тому же и из Белебея бумага
пришла, из которой было видно, что Федос есть действительный, заправский Федос, тетеньки Поликсены Порфирьевны
сын, так что и
с этой стороны сомнения не было.
— Вот я и домой
пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий
сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не
приду, ей-богу, не
приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка
с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Н. И. Струнников,
сын крестьянина,
пришел в город без копейки в кармане и добился своего не легко. После
С. И. Грибкова он поступил в Училище живописи и начал работать по реставрации картин у известного московского парфюмера Брокара, владельца большой художественной галереи.
Короткая фраза упала среди наступившей тишины
с какой-то грубою резкостью. Все были возмущены цинизмом Петра, но — он оказался пророком. Вскоре
пришло печальное известие: старший из
сыновей умер от раны на одном из этапов, а еще через некоторое время кто-то из соперников сделал донос на самый пансион. Началось расследование, и лучшее из училищ, какое я знал в своей жизни, было закрыто. Старики ликвидировали любимое дело и уехали из города.
И вот, по праздникам, стали являться гости:
приходила сестра бабушки Матрена Ивановна, большеносая крикливая прачка, в шелковом полосатом платье и золотистой головке,
с нею —
сыновья: Василий — чертежник, длинноволосый, добрый и веселый, весь одетый в серое; пестрый Виктор,
с лошадиной головою, узким лицом, обрызганный веснушками, — еще в сенях, снимая галоши, он напевал пискляво, точно Петрушка...
Один немец старик
пришел с женой к
сыну Готлибу.
— Вот ты и толкуй
с ними… — презрительно заметил Деян, не отвечая хохлу. — Отец в кабак — и
сын в кабак, да еще Терешка же перед отцом и величается. Нашим ребятам повадку дают…
Пришел бы мой
сын в кабак, да я бы из него целую сажень дров сделал!
Пришло известие, что Роберт Блюм расстрелян. Семья Райнеров впала в ужас. Старушка мать Ульриха Райнера, переехавшая было к
сыну, отпросилась у него опять в тихую иезуитскую Женеву. Старая француженка везде ждала гренадеров Сюррирье и просила отпустить
с нею и внука в ее безмятежно-молитвенный город.
— Не стоит рук марать. Я
с вами не шутить
пришла, а идемте к Полиньке Калистратовой: ее
сын умирает.
— Вот у меня
сын гимназист — Павел.
Приходит, подлец, и заявляет: «Папа, меня ученики ругают, что ты полицейский, и что служишь на Ямской, и что берешь взятки
с публичных домов». Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство?
— Доказательств! — вскричала Наташа, быстро приподымаясь
с кресел, — вам доказательств, коварный вы человек! Вы не могли, не могли действовать иначе, когда
приходили сюда
с вашим предложением! Вам надо было успокоить вашего
сына, усыпить его угрызения, чтоб он свободнее и спокойнее отдался весь Кате; без этого он все бы вспоминал обо мне, не поддавался бы вам, а вам наскучило дожидаться. Что, разве это неправда?
— Даже
с превеликим моим удовольствием-с. Был и со мною лично случай; был-с.
Прихожу я, например, прошлою осенью, к господину Парначеву, как к духовному моему
сыну; в дом…
Мать жадно слушала его крепкую речь; было приятно видеть, что к
сыну пришел пожилой человек и говорит
с ним, точно исповедуется. Но ей казалось, что Павел ведет себя слишком сухо
с гостем, и, чтобы смягчить его отношение, она спросила Рыбина...
Потом
пришли двое парней, почти еще мальчики. Одного из них мать знала, — это племянник старого фабричного рабочего Сизова — Федор, остролицый,
с высоким лбом и курчавыми волосами. Другой, гладко причесанный и скромный, был незнаком ей, но тоже не страшен. Наконец явился Павел и
с ним два молодых человека, она знала их, оба — фабричные.
Сын ласково сказал ей...
На другой день старик
пришел к
сыну,
с часочек посидел у него по обыкновению, потом зашел к нам и подсел ко мне
с прекомическим таинственным видом.
Как-то раз зашел к нам старик Покровский. Он долго
с нами болтал, был не по-обыкновенному весел, бодр, разговорчив; смеялся, острил по-своему и наконец разрешил загадку своего восторга и объявил нам, что ровно через неделю будет день рождения Петеньки и что по сему случаю он непременно
придет к
сыну; что он наденет новую жилетку и что жена обещалась купить ему новые сапоги. Одним словом, старик был счастлив вполне и болтал обо всем, что ему на ум попадалось.
Приятель мой Милорадович некогда передавал мне, что когда он стал бывать у Екатерины Филипповны, то старику-отцу его это очень не понравилось, и он
прислал сыну строгое письмо
с такого рода укором, что бог знает, у кого ты и где бываешь…
— Ах! Что ты говоришь! Она, верно, умерла теперь
с горя по мне. Я любимый был у нее
сын. Она меня больше сестры, больше всех любила… Она ко мне сегодня во сне
приходила и надо мной плакала.
— Не
пришла бы я сюда, кабы не ты здесь, — зачем они мне? Да дедушка захворал, провозилась я
с ним, не работала, денег нету у меня… А
сын, Михайла, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за тебя шесть рублей в год давать, вот я и думаю — не дадут ли хоть целковый? Ты ведь около полугода прожил уж… — И шепчет на ухо мне: — Они велели пожурить тебя, поругать, не слушаешься никого, говорят. Уж ты бы, голуба́ душа, пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
— Болваны это говорят, еретики, а ты, старая дура, слушаешь! Христос — не нищий, а
сын божий, он
придет, сказано, со славою судить живых и мертвых — и мертвых, помни! От него не спрячешься, матушка, хоть в пепел сожгись… Он тебе
с Василием отплатит за гордость вашу, за меня, как я, бывало, помощи просила у вас, богатых…
Старики сказали, что Гамзат готов
прислать шейха, чтобы научить нас хазавату, но только
с тем, чтобы ханша
прислала к нему аманатом своего меньшого
сына.
Сын Вильяма Ллойда Гаррисона, знаменитого борца за свободу негров, писал мне, что, прочтя мою книгу, в которой он нашел мысли, сходные
с теми, которые были выражены его отцом в 1838 году, он, полагая, что мне будет интересно узнать это,
присылает мне составленную его отцом почти 50 лет тому назад декларацию или провозглашение непротивления — «Non-resistance».
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме того, что в них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё,
сын мой! Прихожанин ты примерный, а вот поспособствовать тебе в деле твоём я и не могу. Одно разве —
пришли ты мне татарина своего, побеседую
с ним, утешу, может, как, —
пришли, да! Ты знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
Пугачев сидел в деревянной клетке на двухколесной телеге. Сильный отряд при двух пушках окружал его. Суворов от него не отлучался. В деревне Мостах (во сте сорока верстах от Самары) случился пожар близ избы, где ночевал Пугачев. Его высадили из клетки, привязали к телеге вместе
с его
сыном, резвым и смелым мальчиком, и во всю ночь Суворов сам их караулил. В Коспорье, против Самары, ночью, в волновую погоду, Суворов переправился через Волгу и
пришел в Симбирск в начале октября.
«Но через двадцать лет она сама
пришла, измученная, иссохшая, а
с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил
с нею там, как
с женой. Вот его
сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, то поднялся, в последний раз, высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда на острые уступы горы, насмерть разбился о них…
Отправился
с визитом к своему попу. Добрейший Михаил Сидорович, или отец Михаил, — скромнейший человек и запивушка, которого дядя мой, князь Одоленский, скончавшийся в схиме, заставлял когда-то хоронить его борзых собак и поклоняться золотому тельцу, — уже не живет. Вместо него священствует
сын его, отец Иван. Я знал его еще семинаристом, когда он, бывало,
приходил во флигель к покойной матушке Христа славить, а теперь он уж лет десять на месте и бородой по самые глаза зарос — настоящий Атта Троль.
Однажды под вечер, когда Татьяна Власьевна в постели пила чай, а Нюша сидела около нее на низенькой скамеечке, в комнату вошел Гордей Евстратыч. Взглянув на лицо
сына, старуха выпустила из рук блюдечко и облилась горячим чаем; она почувствовала разом, что «милушка» не
с добром к ней
пришел. И вид у него был какой-то такой совсем особенный… Во время болезни Гордей Евстратыч заходил проведать больную мать раза два, и то на минуту. Нюша догадалась, что она здесь лишняя, и вышла.
Карп. Иван Петров Восмибратов
пришел с сыном-с.
Иной раз целый день хлопочет подле какого-нибудь дела, суетится до того, что пот валит
с него градом, а как
придет домой, так и скосится и грохнет на лавку, ног под собой не слышит; но сколько Глеб или
сын его Василий ни умудрялись, сколько ни старались высмотреть, над чем бы мог так упорно трудиться работник, дела все-таки никакого не находили.
Не берусь передать движение,
с каким старушка ухватилась за весточку от возлюбленного
сына. Лицо ее приняло выражение, как будто стояла она у ворот и глядела на Ваню, который подымался по площадке после двухлетней разлуки. Но первая мысль ее, когда она
пришла в себя, первое воспоминание все-таки принадлежало мужу.
Старик, казалось, мало уже заботился о том, что Гришка будет находиться в таком близком соседстве
с озером дедушки Кондратия; такая мысль не могла даже
прийти ему в голову: после происшествия со старшими, непокорными
сыновьями, после разлуки
с Ванюшей мысли старого Глеба как словно окутались темным, мрачным облаком, которое заслоняло от него мелочи повседневной жизни.
— «Хорошо,
сын мой! Так и надо: всё надо делать
с верой в благостный исход и в бога, который помогает, молитвами мадонны, добрым делам. Я прошу тебя,
сын, если это случится, если сойдутся люди —
приди ко мне на могилу и скажи: отец — сделано! Чтобы я знал!»
Плохо,
сыне, плохо! ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут. Мало богу дают. Прииде грех велий на языцы земнии. Все пустилися в торги, в мытарства; думают о мирском богатстве, не о спасении души. Ходишь, ходишь; молишь, молишь; иногда в три дни трех полушек не вымолишь. Такой грех! Пройдет неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало, что совестно в монастырь показаться; что делать?
с горя и остальное пропьешь: беда да и только. — Ох плохо, знать
пришли наши последние времена…
Пришла весна — и, исполняя свое обещание, Игнат взял
сына с собой на пароход, и вот пред Фомой развернулась новая жизнь.
Горе этой женщины было в самом деле такое грациозное, поэтическое и милое, что и жаль ее было, и все-таки нельзя было не любоваться самым этим горем. Дорушка переменила место прогулок и стала навещать Жервезу. Когда они
пришли к „молочной красавице“ в первый раз, Жервеза ужинала
с сыном и мужниной сестренкой. Она очень обрадовалась Долинскому и Доре; краснела, не знала, как их посадить и чем угостить.
В августе Редька приказал нам собираться на линию. Дня за два перед тем, как нас «погнали» за город, ко мне
пришел отец. Он сел и не спеша, не глядя на меня, вытер свое красное лицо, потом достал из кармана наш городской «Вестник» и медленно,
с ударением на каждом слове, прочел о том, что мой сверстник,
сын управляющего конторою Государственного банка, назначен начальником отделения в казенной палате.
Дело было в том, что в городе жила престарелая вдова купчиха, у которой были два
сына и замужняя дочь. Старушка имела неразделенный
с детьми капитал и заветное право разделить им детей, когда сама того пожелает. Но такое желание ей, по русскому купеческому обычаю, долго не
приходило, а между тем в это время зять ее погорел.
О заутрени он
приходил туда, спрашивал у
сына уроки, изъяснял ему, чего тот не понимал, потом в этот раз обедал посытнее кушаньем, которое приготовляла жена, и о вечерни опять
с тем же посошком уходил в уездный городишко к месту своего служения: в понедельник на заре, когда сторож открывал дверь, чтобы выметать классы, Червев уже ждал его, сидя на порожке.
Нехорошо
Ему дичиться. Мы тотчас приучим
Его к весельям, к балам и турнирам.
Пришлите мне его; назначьте
сынуПриличное по званью содержанье…
Вы хмуритесь, устали вы
с дороги,
Быть может?
Ирина. Вот я и дома наконец. (Маше.) Сейчас
приходит одна дама, телеграфирует своему брату в Саратов, что у ней сегодня
сын умер, и никак не может вспомнить адреса. Так и послала без адреса, просто в Саратов. Плачет. И я ей нагрубила ни
с того ни
с сего. «Мне, говорю, некогда». Так глупо вышло. Сегодня у нас ряженые?